Гамбетта — Леони Леон
Леон ГАМБЕТТА (1838 — 1882), известный политически деятель, познакомился в
21 декабря
Моя дорогая, обожаемая крошка!
Ты не должна волноваться да еще обвинять самое себя. Я не могу тебе выразить, до такой степени меня радуют и трогают эти твои незаслуженные волнения, и до чего мне нравишься вся ты, в твоем серьезном, ровном настроении, без всякой аффектации и принуждения. Именно такою я воображал себе настоящую женщину, о которой я мечтал, сильную душою и разумом, всегда умеющую подняться над треволнениями жизни и ударами судьбы. Ужасные испытания, которые ты переживаешь, как бы ни были они жестоки, все-таки приносят мне то утешение, что я не мое найти лучшей избранницы моего сердца, мужественной и достойной спутницы моей изменчивой жизни. То, что ужасает тебя, как раз придает мне мужество, и рта достойная твердость, с которою ты встречаешь удары судьбы, привлекает меня больше всего, больше всего привязывает меня безраздельно ко всему твоему существу. Смеха же и веселости никогда не следует искать; смех должен зарождаться сам, непроизвольно; он хорош и здоров только при счастливых обстоятельствах, а в наше печальное время едва ли только изредка можно им пользоваться. Наша несчастная страна, раздираемая и унижаемая внутренними раздорами, угрожаемая и уродуемая извне, имела бы право потребовать у нас мотивировки преступной и несвоевременной веселости. Время постоянных шуточек миновало, я полагаю, надолго, и это одна из причин, ассоциирующих для меня твой образ с той нежностью, которую я чувствую наравне к моей возлюбленной и к моему отечеству: почти общность ваших несчастий.
Вместе с тобою я думаю, что, наконец, печали твои приходят к концу; но, что касается несчастной Франции, я с невыразимым ужасом и тоскою встречаю приближающейся для нее новый год; наша политика плохо направлена, дурно руководится, и мы в руках этих ужасных и жадных немцев. Я трепещу, видя приближающейся новый страшный год, дезорганизованную армию, униженную страну, Европу более раболепную, чем когда-либо; да! я трепещу при виде того, что осталось от Франции. Но довольно ораторствовать — приходи повидаться в понедельнике.
Я тебя обожаю и целую твои прекрасные глаза.
* * *
1874 год.
Моя дорогая, обожаемая жена,
Действительно, мы переживаем все вместе; никогда еще наши души не звучали так согласно, и я упиваюсь с наслаждением тою любовью, о которой мечтали во все времена самые благородные умы человечества. Ты одна среди всех женщин сумела вознести меня на эти ослепительные высоты, где страсть смешивается с общностью духа. Я уже не различаю больше одних чувств от других: все они восхитительны, изысканны и самые плотские просветляются одухотворенностью. Это служить для меня бесконечной темой размышлений и сокровенной радости, и теперь тебе одной я обязан этими высшими переживаниями, которых тщетно искали столько великих сердец среди позорных искушений беспорядочной жизни. Я обожаю тебя, как святые обожают Бога, как преклоняются пред чистым духом. Безумно сжимаю тебя в моих объятиях; приходи завтра, когда захочешь; я упаду к твоим ногам.
* * *
13 января 1875 года.
Дорогая, обожаемая крошка,
Ты, без сомнения, самое восхитительное существо, когда-либо вышедшее из рук природы, и я чувствую с каждым днем все большую признательность судьбе за то, что она избрала меня соучастником этого лучезарного видения очарования и прелести.
Мне никогда не удается разобраться в моей душе — что у меня больше очаровано — сердце или ум; в тот момент, когда я решаю, что сердце наиболее затронуто, разум начинаете мне доказывать, что он имеете более оснований быть влюбленным и восхищенным. Вчера ты превзошла меня и самое себя; я все еще под обаянием твоих чар; твоя записочка, такая трогательная, такая очаровательная, продлила мой экстаз и возвестила мне новый день под самой счастливой звездой.
Да! какую прекрасную и огромную победу мы одержали сегодня! Французская армия спасена, будущее обеспечено, отечество оправится; нашей жизни хватить как раз на то, чтобы приветствовать восстановление прав и чести нации; и в этот день мы скажем с гордостью: наша любовь была гением вдохновителем этих взрывов патриотизма, и душою их была моя Леони*.
* * *
23 октября 1875 года.
Моя возлюбленная!
Спустилась ли ты с высот и обрела ли снова землю? Что это за новый и восхитительный мир, который вчера открылся нам совсем неожиданно? Не Атлантида ли это, утраченная древними, или, — если верить золотой легенде, родственные души должны соединяться и любить друг друга в течение вечности? Разве сам я знаю? Я ношусь, рискуя потерять разум, в волнах этого восхитительного эфира, где уже прекращается желание, ибо страсть там постоянна и постоянно насыщена. Все прошлое бежит от меня прочь, словно точка в пространстве, и кажется мне пустым и жалким; я чувствую себя словно покинувшим мрачные бездны и парящим теперь в ослепительном звездном свете. Все слова кажутся мне вульгарными и тяжеловесными для передачи этих тонких, почти неощутимых ощущений, исходящих из того волшебного мира, куда ты меня перенесла. Следовало бы, вступая в эти области, неведомые до нас, создать новый язык, еще никогда не служивший человеческим устам, и здесь уместно повторить слова Бэкона: не существует гипербол на высоте такой любви.
Загляни в твое сердце; вслушайся в гимн, который оно поет. Только это может тебе дать представление о том, что шепчет мое сердце в своих сокровенных глубинах. Я отдал его тебе, предоставил его тебе целиком; расспроси его на досуге, — отныне оно может говорить тебе только пр1ятное! Я умолкаю, чтобы не показаться тебе самым хвастливым влюбленными
Ах, как я жажду любить тебя телом и духом! Я не нахожу другого выражения, оно хорошо передает мое желание: приходи опять.
………… Весь преданный моей повелительнице, которую я осыпаю поцелуями.
* * *
22 ноября 1876 года.
Если бы я обладал талантом Попа, я бы написал маленькую поэму о потерянной сережке, и воспользовался бы случаем раскрыть самым отдаленным нашим потомкам тайны нашей любви. Но, увы! — я могу только повторять вместе с наиболее великим из наших учителей: я не умею ни читать, ни писать, я не более, как чужой, в хоре поэтов и артистов. Поистине, это жаль, ибо я видел, я пережил восторги, неведомые другим смертным, и надо снизойти до времен доисторических, чтобы найти столь великодушных богинь в общении с человеком. Добрый Гомер спит вечным сном, и не нашим авантюрам разбудить его. Удовольствуемся же тем, что будем жить нашей поэмой; будем гордиться нашей любовью и заставим завидовать потомство; не будучи в состоянии нам подражать, оно будет достаточно для этого знать о нас.
* * *
27 ноября 1877 года.
Любовь моя,
Тот не знал истинного упоения политическим триумфом, кто не насладился им в любви… Лишь в эти часы чувствуешь всю божественность этого невыразимого чувства; да что я говорю? Это истинно божественное изо всех отпущенных человеку переживаний… Ты показалась мне вчера трепетным воплощением прекраснейшего идеала, и среди самых страстных моих восторгов я чувствовал духовное пламя, очищавшее и просветлявшее меня. Какое количество рил, мужества, мощи, черпаю я из тебя, словно из неистощимого кладезя духовных богатств! В жизненной борьбе я могу отныне расточать без счета, пригоршнями, мои духовные богатства: я уверен, что пополню сокровище от одного твоего прикосновения. По выражению прекрасного Галилеяна, ты — источник жизни, моя прекрасная Самаритянка. Доверие, которое ты мне оказываешь, делает мне все легким и достижимым. Ты также обладаешь самым благородным свойством богинь, — покровительством: ты — моя путеводная звезда, и, после победы, моя — награда, мое богатство.
Чувствуешь ли ты, как я тебя безумно люблю, — для тебя, для меня, для моих идей, для моей жизненной цели, для всего, что меня воспламеняет, мною повелевает и меня воодушевляет. Другие любили, обособляя свою любовь; я же люблю тебя всеми свойствами моей души. Ты не знаешь, до какой степени ты обворожительна, и это твой единственный недостаток; вчера ты была бесконечно очаровательна, и это так же верно, как моя любовь, не знающая других пределов, как лишь моей собственной жизни.
У ног твоих…
* Это письмо написано Гамбеттою под влиянием триумфа Республики.
Загрузка...