(Конец июля
… Честолюбива ли ты? — Что сказало бы мое золотое дитя, если бы я мог с триумфом ввезти в Берлин, на шести белых конях, первую женщину Германии, высоко стоящую надо всеми?
… Собственно, неслыханно глупо мучить себя несносною политикой, благом и страданиями других людей! Это было хорошо, пока я был один, и мне нечего было делать лучшего — но теперь? Не должен ли я отказаться от всего, и мы уедем далеко-далеко, куда захочет моя повелительница, мое дитя, и будем жить только для нашего счастья, для наших трудов и для немногих друзей?
* * *
Мюнхен, 20 августа. Елена!
Пишу тебе в смертельном отчаянии. Телеграмма Рюстова поразила меня насмерть. Ты, ты предаешь меня? Это невозможно! Я все еще не могу поверить в такое коварство, в такую ужасную измену! Быть может, твою волю временно склонили, сломили, сделали тебя чуждою тебе самой; но немыслимо, чтобы то была твоя истинная, твоя прочная воля. Ты не могла отбросить от себя до такого крайнего предела всякий стыд, всякую любовь, всякую верность, всякую правду! Ты обесславила и обесчестила бы все, что имеет образ человеческий; ложью было бы всякое лучшее чувство; а если ты солгала, если ты способна достигнуть этой последней ступени отверженности, — нарушить такую священную клятву, разбить преданнейшее сердце — тогда под солнцем нет уже ничего, во что бы мог еще верить человек!
Ты исполнила меня жажды бороться за обладание тобою; ты потребовала, чтобы я испробовал сначала все пристойный средства, вместо того, чтобы просто увезти тебя из Ваберна; ты давала мне устно и письменно священнейшие клятвы, и в последнем твоем письме еще заявляла, что ты — ничто, ни что иное, как моя любящая жена, и что никакая сила в мир не удержит тебя от выполнения этого решения. И после того, как ты крепко привязала к себе верное сердце, которое, отдавшись раз, отдается навсегда, ты в самом начал борьбы, через какие-нибудь две недели, с насмешкою сбрасываешь меня в пропасть, предаешь, убиваешь меня? Да, тебе могло удаться то, что не удавалось до сих пор еще никому, ты могла бы сломить и убить крепчайшего мужа, противостоявшего до сих пор всем бурям!
Этой измены я не вынес бы! Я был бы убит внутренне. Невозможно, чтобы ты была так бесчестна, так бесстыдна, так неверна своему слову, так безусловно позорна и недостойна! Ты заслужила бы мою ужаснейшую ненависть и презрение всего мира!
Елена! Это — не твое решение ты передала Рюстову. Его вызвали в те6е, злоупотребив твоими добрыми чувствами! Ты стала бы всю твою жизнь, — слушай, слушай, что я говорю, — оплакивать его, если бы ты на нем настояла.
Елена! Поверь моим словам „et je me charge du reste» и тому, что я сижу здесь и предпринимаю все: шаги, чтобы сломить сопротивление твоих родителей. У меня в руках есть уже превосходное средство, которое, наверное, не останется без действия. И если бы все это не привело к цели, у меня в запасе есть еще тысяча средств, и я сотру в пыль все препятствия, если ты останешься мне верна; ибо и моя сила и моя любовь к тебе имеют предел: je me charge toujours du reste! Борьба ведь едва началась, малодушная!
А пока я сижу здесь и уже достиг невозможного, ты там предаешь меня за льстивые слова другого мужчины!
Елена! Судьба моя в твоих руках! Но если ты сломишь меня этою мальчишескою изменою, которой я не перенесу, то пусть падет на тебя мой жребий, и мое проклятие будет сопровождать тебя до могилы! Это — проклятие вернейшего, разбитого тобою сердца, которым ты постыдно играла. Оно разит верно!
…………..Хочу и должен еще раз переговорить с тобою лично и наедине. Хочу и должен услышать мой смертный приговор из твоих уст. Только тогда поверю тому, что иначе кажется невероятным!
Я буду продолжать здесь делать шаги к завоеванию тебя, а затем приеду в Женеву!
Мой жребий над тобою, Елена!