Флобер – г-же Х…

ГЮСТАВ ФЛОБЕР (1821-1880), знаменитый французский романист, по природе очень скрытный, замкнутый, выше всего ставивший интересы искусства и творчества, противополагаемого им «буржуазности» жизни, имел одну серьезную привязанность к пи­сательнице Луизе Коле, длившуюся с пере­рывами восемь лет. Начало знакомства с нею относится к 1846 г.

 


С тех пор, как мы признались, что любим друг друга, ты постоянно спрашиваешь себя, — почему я не решаюсь прибавить «навеки». Почему? Потому что я угадываю будущее, и потому что я вообще склонен к антитезам. Всегда, когда я вижу ребенка, я думаю о том, что он состарится; когда я вижу колыбель, я вспоминаю о могиле. Когда я смотрю на жен­щину, мне представляется ее скелет. Радостные кар­тины наводят на меня грусть, а грустные мало меня трогают… Я слишком, много страдаю в глубин ду­ши, чтобы еще проливать слезы; прочитанное волнует меня сильнее, чем действительны я страдания. Когда у меня была семья, мне иногда хотелось, чтобы ее не было; я был бы свободен и мог бы поехать в Ки­тай или к дикарям. Теперь, когда семьи нет,  я сожа­лею об этом и цепляюсь за стены, где еще витает ее тень. Другие бы гордились твоей любовью, их честолюбие нашло бы себе полное удовлетворение, их муж­ской эгоизм был бы бесконечно польщен; а мое сердце изнемогает от тоски когда моменты страсти проходят, и я говорю себе: она меня любит, и я люблю ее, но люблю недостаточно сильно. Если бы она меня не знала, ей не пришлось бы проливать всех тех слез, которые она теперь проливает.


Дитя! ты думаешь, что будешь любить меня все­гда; всегда! как высокомерно звучит это слово в устах человека! Ведь ты любила уже и раньше, неправда ли, — как и я; вспомни, — и тогда ты говорила, — навыки. Я поступаю жестоко, я огорчаю тебя… Но я предпочитаю омрачить твое счастье теперь чем созна­тельно преувеличивать его, как делают все, чтобы потом утрата счастья заставляла еще больше стра­дать… Кто знает? Может быть, ты мне будешь бла­годарна потом за то, что у меня хватило мужества не быть чересчур нежным. Ах, если бы я жил в Па­риже, если бы я мог все дни моей жизни проводить возле тебя, я бы без страха отдался этому чувству. Я бы нашел для моей души и для моего ума пищу, которая мне не могла бы никогда прискучить. Но мы разлучены, обречены видеться только изредка, это ужасно, какая перспектива! но что же делать!, я не понимаю, как я мог расстаться с тобой. И все же как это на меня похоже! Это так свойственно моей жалкой природе; если бы ты меня не любила, я бы от этого умер; ты меня любишь, а я стараюсь охла­дить твое чувство. Я бы хотел быть в твоей жизни прохладным ручьем, освежающим ее страждущие берега, а не бурным потоком, вносящим опустошение; я бы хотел, чтобы воспоминание обо мне вызы­вало трепет в твоем теле и улыбку в душе. Не проклинай меня никогда! лишь после самой сильной любви я смогу разлюбить тебя. Я буду всегда благо­словлять тебя; твой образ всегда будет для меня окружен ореолом поэзии и нежности, подобно вче­рашней ночи в опаловых парах ее серебристого тумана. — В этом месяце я приеду и проведу с тобой целый день. Я должен дать объяснения на несколько строк твоего письма, из которых я вижу, что ты питаешь иллюзию относительно меня. Оставлять тебя в заблуждении было бы с моей стороны трусостью, а трусость — порок, который я ненавижу во всех его проявлениях.


В глубине моей души, что бы там ни говорили, я — паяц. В детстве и в юности у меня была страст­ная любовь к подмосткам. Я был бы, может быть, великим актером, если бы мне суждено было ро­диться более бедным. Да и теперь еще я выше всего люблю форму; лишь бы она была прекрасна, мне боль­ше ничего не надо. Женщины чересчур страстные и односторонне мыслящие не понимают этого культа красоты, лишенного чувствительности. Им всегда нуж­на причина и цель. Я одинаково любуюсь мишурой и золотом. Поэзия мишуры для меня еще выше, так как в ней есть грусть. В мире для меня существуют только прекрасные стихи, стройная, гармоничная, пе­вучая речь, красивые закаты, лунный свет, колоритные картины, античный мрамор, выразительные лица. Все остальное — ничто. Я хотел бы лучше быть Таль­мой, чем Мирабо, потому что он жил в мире бо­лее чистой красоты. Птицы в клетке мне внушают такую же жалость, как и люди в рабстве. Единствен­но, что я признаю в политике, это — восстание; фаталист, как турок, я думаю, что совершим ли мы все возможное для прогресса человечества или нет, — будет совершенно все равно… Что касается прогрес­са, я туго воспринимаю туманные идеи. Все относя­щееся к этому роду понятий наводить на меня безум­ную тоску. Я ненавижу современную тиранию, потому что она сама по себе глупа, слаба и робка, но я преклоняюсь перед тиранией древних, в которой я вижу одно из самых прекрасных проявлений человека, когда-либо существовавших. Я прежде всего человек фан­тазии, каприза, неожиданностей. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и никто обо мне ничего больше не услышит. — Что же касается того, что обыкновенно бо­лее всего задевает мужчин, и что для меня являет­ся второстепенным в вопросе плотской любви, — это я всегда отделял от другого. Я заметил, как ты однажды высинивала это по поводу В… ведь это — моя история. Ты, конечно, единственная женщина, ко­торую я любил.


Я любил другую в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, не говоря ей об этом, даже не при­касаясь к ней; потом я прожил три года, совершен­но не чувствуя себя мужчиной… Был момент, когда я думал, что это будет так до самой смерти, и благодарил за это Небо… Ты единственная, которой я посмел захотеть понравиться и, может быть, един­ственная, которой я понравился. Благодарю, благода­рю. Но поймешь ли ты меня до конца, сумеешь ли ты перенести всю тягость моей тоски, моих странностей, моих капризов, моих внезапных охлаждений и страстных возвращений? Ты, например, хочешь, что­бы я писал тебе каждый день, и если я этого не сделаю, ты будешь меня обвинять. Ну, так вот, мысль, что ты ждешь каждое утро от меня письма, будет мешать мне это делать. Позволь мне любить тебя, как я хочу, как свойственно мне, как диктует мне моя индивидуальность. Не принуждай меня ни к чему, я все сделаю. Пойми меня, и не осуждай. Если бы я считал тебя легкомысленной и пустой, подобно другим женщинам, я осыпал бы тебя обещаниями, сло­вами, клятвами.- Что бы мне стоило это сделать? Но я хочу, чтобы слова мои были ниже, а никак не выше моего чувства.


У нумидийцев, говорит Геродот, существует странный обычай. Маленьким детям обжигают кожу на голове раскаленными угольями, чтобы они потом были менее чувствительны к лучам солнца, губительным в их стране. И потому — они самый здоро­вый из всех народов на земле. Вообрази себе, что я воспитался в Нумидии. И не даром им говорят: — Вы ничего не чувствуете, даже солнце вас не греет. — О, не бойся: если сердце закалено, оно от этого не делается мене нежным.


 


9 августа 1846 г. В ночь с субботы на воскресенье.


Небо ясно; сияет луна. До меня доносится пене моряков, готовящих лодки к ожидаемому приливу… Ни одного облачка, ни малейшего ветерка. Река в тени кажется черной, в лунном свете — серебристой. Вокруг свеч вьются мотыльки, и чрез открытые окна ко мне доносится аромат ночи. Спишь ли ты сейчас? — Или грезишь у окна? Вспоминаешь ли того, кто мечтает о тебе? Какого цвета твои грезы? Уже неделя прошла со времени нашей очаровательной прогулки в Булонский лес. Какая пропасть отделяет меня от этого дня! Эти очаровательные часы для других протекли, конечно, подобно предыдущим и по­добно последующим, но для нас это было лучезар­ное мгновение, отблеск которого будет вечно освещать нам душу. Как прекрасна была наша радость и наша нежность, — не правда ли, мой бедный друг? Если бы я был богат, я бы приобрел этот экипаж и поставил бы его в свой сарай, никогда им не пользуясь. Да, я снова вернусь и скоро, ибо думаю о тебе постоянно, постоянно мечтаю о твоем лиц, о твоих плечах, о твоей нужной белой шее, о твоей улыбке, о твоем голосе — страстном, властном и вместе с тем нежном, как крик любви. Я уже говорил тебе, кажется, что больше всего меня очаровывал этот твой голос.


Нынче утром я больше часу дожидался почтальона на набережной. Он запоздал сегодня. Сколько сердец заставляет биться этот болван с красным воротником, сам того не подозревая! Благодарю за твое нежное письмо, но не люби меня так, не люби так сильно, — ты огорчаешь меня этим! Позволь мне любить тебя; разве ты не знаешь, что такая безмерная любовь приносит обоим несчастье; это похоже на тех детей, которые рано умирают, слишком заласканные в детстве; жизнь создана не для этого счастья — чудовищность! и те, кто к нему стремятся, бывают наказаны.


Моя мать была вчера и третьего дня в ужасном состоянии — у нее были ужасно мрачные галлюцинации. Я все время был с нею. Ты не знаешь, что значить нести одному бремя подобного ужаса. Вспоминай эти строки, если когда-нибудь ты почувствуешь себя очень несчастной. Есть на свете женщина, несчастная донельзя; следующая ступень этого несчастья — смерть или буйное помешательство. Перед тем, как я позна­комился с тобою, я был спокоен, я дошел до это­го. Я жил с правильностью машины, сделанной для особого употребления. Я все понял в себе, так хо­рошо разобрал и распределила что не было более спокойного периода до этого в моей жизни, хотя все, наоборот, считали, что я нахожусь в самом жалком состоянии. — Ты явилась, чтобы кончиком паль­чика опрокинуть все это. Старые дрожди забушевали, озеро моего сердца затрепетало. Но буря создана ведь для Океана! — Когда она взволнует пруд, от него подымается только зловоние. — Говорю это тебе только потому, что люблю тебя. Забудь меня, если можешь, вырви свое сердце обеими руками и растопчи его, что­бы изгладить впечатление, которое я оставил в нем. — Полно, не сердись.


Несчастная мания анализа положительно изводить меня. Я сомневаюсь во всем, даже в самом моем сомнении. Ты считаешь меня молодым, а я стар.- Мне приходилось часто беседовать со стариками о земных радостях, и меня всегда поражало, каким восторгом загорались при этом их потухшие глаза, и как с изумлением слушая меня, они повторяли: — В вашем возрасте, в вашем возрасте! вы! вы! От­нимите у меня нервное возбуждение, игру воображения, минутные иллюзии — и у меня почти ничего не останет­ся. Вот на чем держится человек. — Я не создан для наслажденья — не надо понимать этого выражения в низменном смысле, но надо почувствовать его метафизи­ческую сущность. — Я всегда говорю себе, что я при­несу тебе несчастье, что не будь меня — твоя жизнь не была бы омрачена, что придет день, когда мы расстанемся (и заранее уже возмущаюсь этим). Тогда безум­ная тоска хватает меня за горло, — я начинаю чувство­вать к самому себе невыразимое отвращение, а к те­бе — бесконечную нежность.


Бесконечно — только небо со своими звездами, мо­ре — с глубиной своих вод, да сердце человека — с бесконечностью своих слез. — Одно это делает его великим,  — все остальное — ничтожно. — Разве не правду я говорю? — Подумай, постарайся понять это спокойным умом. — Два — три счастливых исключения; зато все человеческие несчастья могут встретиться там и могут считать себя там хозяевами.


Ты говоришь мне о работе; да, работай, — люби искусство.- Изо всех обманов жизни оно менее других обманывает. Старайся полюбить его любовью страстной, исключительной, самозабвенной. На это ты способна. Только Идея — бессмертна, только без нее немыслима жизнь. — Теперь уже нет таких художников, как прежде, — таких, вся жизнь и разум которых были слепыми орудиями их стремления к Кра­соте, божественным проявлением в них Бога. Мир не существовал для них; никто не подозревал об их страданиях; каждый вечер они засыпали печаль­ные, и созерцали они человеческую жизнь так уди­вленно, как мы, рассматривая муравейник.


Ты судишь обо мне, как женщина. — Жаловаться ли мне на это? — Ты так меня любишь, что создаешь себе иллюзии; находишь у меня талант, ум, стиль… — Это у меня! у меня! — Но ты сделаешь меня тщеславным, — а я-то гордился отсутствием у меня этого чув­ства. — Заметь, как ты уже изменилась с начала на­шего знакомства. Ты уже утратила критическую спо­собность, и принимаешь за великого человека того, кто тебя любит. — Отчего я не велик! чтобы дать тебе возможность мною гордиться (ибо я горжусь то­бою. Я говорю себе:- Это ведь она тебя любит! воз­можно ли! это она). Да, я хотел бы написать прекрасные, великие вещи, — чтобы ты плакала над ними от восторга. — Я бы поставил пьесу, ты сидела бы в ложе, смотрела бы и слушала, как мне аплодируют. — Но, наоборот, — стремясь всегда поднять меня до созданного тобою образа, не утомишься ли ты?..


В детстве я мечтал о славе, — подобно всем, — ни более, ни менее; благоразумие пробудилось во мне поздно, но пышно расцвело. А потому весьма пробле­матично, чтобы публика получила когда-либо от меня хоть строчку, а если бы это и случилось, то не ранее, как через десять лет.


Не знаю, что меня соблазнило читать тебе — прости мне эту слабость. Я не мог устоять против искушения заставить тебя меня уважать. Разве я не был уверен в успехе? Какое ребячество с моей стороны! — Твоя идея — сочетать нас в книге — очаровательна; я был ею умилен; но я не хочу ничего опубликовы­вать. Это — решение, клятва, которую я дал в торжественную минуту жизни. Я работаю совершенно бескорыстно, без всякой задней мысли, нисколько не заботясь о дальнейшем.- Ведь я не соловей, а малиновка, пронзительно кричащая и прячущаяся в чаще леса, чтобы ее никто не слушал, кроме нее самой. — Если бы когда-либо я появился, — то вооруженный всеми моими произведениями, но у меня никогда не хватить на это смелости.


Уже моя фантазия меркнет, вдохновение гаснет, слова наскучили мне самому, и если я храню написан­ное мною, то только потому, что люблю окружать себя воспоминаниями, —  ради чего я не продаю даже моей старой одежды. — От времени до времени я отпра­вляюсь взглянуть на нее в чулан, где она хранится, и мечтаю о том времени, когда эта одежда была нова, и обо всем том, что я делал, щеголяя в ней.



2345
Загрузка...
Subscribe
Уведомления
guest
0 комментариев
Inline Feedbacks
View all comments
Top
Стихи о любви

Стихи о любви