Флобер – г-же Х…
ГЮСТАВ ФЛОБЕР (1821-1880), знаменитый французский романист, по природе очень скрытный, замкнутый, выше всего ставивший интересы искусства и творчества, противополагаемого им «буржуазности» жизни, имел одну серьезную привязанность к писательнице Луизе Коле, длившуюся с перерывами восемь лет. Начало знакомства с нею относится к
С тех пор, как мы признались, что любим друг друга, ты постоянно спрашиваешь себя, — почему я не решаюсь прибавить «навеки». Почему? Потому что я угадываю будущее, и потому что я вообще склонен к антитезам. Всегда, когда я вижу ребенка, я думаю о том, что он состарится; когда я вижу колыбель, я вспоминаю о могиле. Когда я смотрю на женщину, мне представляется ее скелет. Радостные картины наводят на меня грусть, а грустные мало меня трогают… Я слишком, много страдаю в глубин души, чтобы еще проливать слезы; прочитанное волнует меня сильнее, чем действительны я страдания. Когда у меня была семья, мне иногда хотелось, чтобы ее не было; я был бы свободен и мог бы поехать в Китай или к дикарям. Теперь, когда семьи нет, я сожалею об этом и цепляюсь за стены, где еще витает ее тень. Другие бы гордились твоей любовью, их честолюбие нашло бы себе полное удовлетворение, их мужской эгоизм был бы бесконечно польщен; а мое сердце изнемогает от тоски когда моменты страсти проходят, и я говорю себе: она меня любит, и я люблю ее, но люблю недостаточно сильно. Если бы она меня не знала, ей не пришлось бы проливать всех тех слез, которые она теперь проливает.
Дитя! ты думаешь, что будешь любить меня всегда; всегда! как высокомерно звучит это слово в устах человека! Ведь ты любила уже и раньше, неправда ли, — как и я; вспомни, — и тогда ты говорила, — навыки. Я поступаю жестоко, я огорчаю тебя… Но я предпочитаю омрачить твое счастье теперь чем сознательно преувеличивать его, как делают все, чтобы потом утрата счастья заставляла еще больше страдать… Кто знает? Может быть, ты мне будешь благодарна потом за то, что у меня хватило мужества не быть чересчур нежным. Ах, если бы я жил в Париже, если бы я мог все дни моей жизни проводить возле тебя, я бы без страха отдался этому чувству. Я бы нашел для моей души и для моего ума пищу, которая мне не могла бы никогда прискучить. Но мы разлучены, обречены видеться только изредка, это ужасно, какая перспектива! но что же делать!, я не понимаю, как я мог расстаться с тобой. И все же как это на меня похоже! Это так свойственно моей жалкой природе; если бы ты меня не любила, я бы от этого умер; ты меня любишь, а я стараюсь охладить твое чувство. Я бы хотел быть в твоей жизни прохладным ручьем, освежающим ее страждущие берега, а не бурным потоком, вносящим опустошение; я бы хотел, чтобы воспоминание обо мне вызывало трепет в твоем теле и улыбку в душе. Не проклинай меня никогда! лишь после самой сильной любви я смогу разлюбить тебя. Я буду всегда благословлять тебя; твой образ всегда будет для меня окружен ореолом поэзии и нежности, подобно вчерашней ночи в опаловых парах ее серебристого тумана. — В этом месяце я приеду и проведу с тобой целый день. Я должен дать объяснения на несколько строк твоего письма, из которых я вижу, что ты питаешь иллюзию относительно меня. Оставлять тебя в заблуждении было бы с моей стороны трусостью, а трусость — порок, который я ненавижу во всех его проявлениях.
В глубине моей души, что бы там ни говорили, я — паяц. В детстве и в юности у меня была страстная любовь к подмосткам. Я был бы, может быть, великим актером, если бы мне суждено было родиться более бедным. Да и теперь еще я выше всего люблю форму; лишь бы она была прекрасна, мне больше ничего не надо. Женщины чересчур страстные и односторонне мыслящие не понимают этого культа красоты, лишенного чувствительности. Им всегда нужна причина и цель. Я одинаково любуюсь мишурой и золотом. Поэзия мишуры для меня еще выше, так как в ней есть грусть. В мире для меня существуют только прекрасные стихи, стройная, гармоничная, певучая речь, красивые закаты, лунный свет, колоритные картины, античный мрамор, выразительные лица. Все остальное — ничто. Я хотел бы лучше быть Тальмой, чем Мирабо, потому что он жил в мире более чистой красоты. Птицы в клетке мне внушают такую же жалость, как и люди в рабстве. Единственно, что я признаю в политике, это — восстание; фаталист, как турок, я думаю, что совершим ли мы все возможное для прогресса человечества или нет, — будет совершенно все равно… Что касается прогресса, я туго воспринимаю туманные идеи. Все относящееся к этому роду понятий наводить на меня безумную тоску. Я ненавижу современную тиранию, потому что она сама по себе глупа, слаба и робка, но я преклоняюсь перед тиранией древних, в которой я вижу одно из самых прекрасных проявлений человека, когда-либо существовавших. Я прежде всего человек фантазии, каприза, неожиданностей. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и никто обо мне ничего больше не услышит. — Что же касается того, что обыкновенно более всего задевает мужчин, и что для меня является второстепенным в вопросе плотской любви, — это я всегда отделял от другого. Я заметил, как ты однажды высинивала это по поводу В… ведь это — моя история. Ты, конечно, единственная женщина, которую я любил.
Я любил другую в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, не говоря ей об этом, даже не прикасаясь к ней; потом я прожил три года, совершенно не чувствуя себя мужчиной… Был момент, когда я думал, что это будет так до самой смерти, и благодарил за это Небо… Ты единственная, которой я посмел захотеть понравиться и, может быть, единственная, которой я понравился. Благодарю, благодарю. Но поймешь ли ты меня до конца, сумеешь ли ты перенести всю тягость моей тоски, моих странностей, моих капризов, моих внезапных охлаждений и страстных возвращений? Ты, например, хочешь, чтобы я писал тебе каждый день, и если я этого не сделаю, ты будешь меня обвинять. Ну, так вот, мысль, что ты ждешь каждое утро от меня письма, будет мешать мне это делать. Позволь мне любить тебя, как я хочу, как свойственно мне, как диктует мне моя индивидуальность. Не принуждай меня ни к чему, я все сделаю. Пойми меня, и не осуждай. Если бы я считал тебя легкомысленной и пустой, подобно другим женщинам, я осыпал бы тебя обещаниями, словами, клятвами.- Что бы мне стоило это сделать? Но я хочу, чтобы слова мои были ниже, а никак не выше моего чувства.
У нумидийцев, говорит Геродот, существует странный обычай. Маленьким детям обжигают кожу на голове раскаленными угольями, чтобы они потом были менее чувствительны к лучам солнца, губительным в их стране. И потому — они самый здоровый из всех народов на земле. Вообрази себе, что я воспитался в Нумидии. И не даром им говорят: — Вы ничего не чувствуете, даже солнце вас не греет. — О, не бойся: если сердце закалено, оно от этого не делается мене нежным.
9 августа
Небо ясно; сияет луна. До меня доносится пене моряков, готовящих лодки к ожидаемому приливу… Ни одного облачка, ни малейшего ветерка. Река в тени кажется черной, в лунном свете — серебристой. Вокруг свеч вьются мотыльки, и чрез открытые окна ко мне доносится аромат ночи. Спишь ли ты сейчас? — Или грезишь у окна? Вспоминаешь ли того, кто мечтает о тебе? Какого цвета твои грезы? Уже неделя прошла со времени нашей очаровательной прогулки в Булонский лес. Какая пропасть отделяет меня от этого дня! Эти очаровательные часы для других протекли, конечно, подобно предыдущим и подобно последующим, но для нас это было лучезарное мгновение, отблеск которого будет вечно освещать нам душу. Как прекрасна была наша радость и наша нежность, — не правда ли, мой бедный друг? Если бы я был богат, я бы приобрел этот экипаж и поставил бы его в свой сарай, никогда им не пользуясь. Да, я снова вернусь и скоро, ибо думаю о тебе постоянно, постоянно мечтаю о твоем лиц, о твоих плечах, о твоей нужной белой шее, о твоей улыбке, о твоем голосе — страстном, властном и вместе с тем нежном, как крик любви. Я уже говорил тебе, кажется, что больше всего меня очаровывал этот твой голос.
Нынче утром я больше часу дожидался почтальона на набережной. Он запоздал сегодня. Сколько сердец заставляет биться этот болван с красным воротником, сам того не подозревая! Благодарю за твое нежное письмо, но не люби меня так, не люби так сильно, — ты огорчаешь меня этим! Позволь мне любить тебя; разве ты не знаешь, что такая безмерная любовь приносит обоим несчастье; это похоже на тех детей, которые рано умирают, слишком заласканные в детстве; жизнь создана не для этого счастья — чудовищность! и те, кто к нему стремятся, бывают наказаны.
Моя мать была вчера и третьего дня в ужасном состоянии — у нее были ужасно мрачные галлюцинации. Я все время был с нею. Ты не знаешь, что значить нести одному бремя подобного ужаса. Вспоминай эти строки, если когда-нибудь ты почувствуешь себя очень несчастной. Есть на свете женщина, несчастная донельзя; следующая ступень этого несчастья — смерть или буйное помешательство. Перед тем, как я познакомился с тобою, я был спокоен, я дошел до этого. Я жил с правильностью машины, сделанной для особого употребления. Я все понял в себе, так хорошо разобрал и распределила что не было более спокойного периода до этого в моей жизни, хотя все, наоборот, считали, что я нахожусь в самом жалком состоянии. — Ты явилась, чтобы кончиком пальчика опрокинуть все это. Старые дрожди забушевали, озеро моего сердца затрепетало. Но буря создана ведь для Океана! — Когда она взволнует пруд, от него подымается только зловоние. — Говорю это тебе только потому, что люблю тебя. Забудь меня, если можешь, вырви свое сердце обеими руками и растопчи его, чтобы изгладить впечатление, которое я оставил в нем. — Полно, не сердись.
Несчастная мания анализа положительно изводить меня. Я сомневаюсь во всем, даже в самом моем сомнении. Ты считаешь меня молодым, а я стар.- Мне приходилось часто беседовать со стариками о земных радостях, и меня всегда поражало, каким восторгом загорались при этом их потухшие глаза, и как с изумлением слушая меня, они повторяли: — В вашем возрасте, в вашем возрасте! вы! вы! Отнимите у меня нервное возбуждение, игру воображения, минутные иллюзии — и у меня почти ничего не останется. Вот на чем держится человек. — Я не создан для наслажденья — не надо понимать этого выражения в низменном смысле, но надо почувствовать его метафизическую сущность. — Я всегда говорю себе, что я принесу тебе несчастье, что не будь меня — твоя жизнь не была бы омрачена, что придет день, когда мы расстанемся (и заранее уже возмущаюсь этим). Тогда безумная тоска хватает меня за горло, — я начинаю чувствовать к самому себе невыразимое отвращение, а к тебе — бесконечную нежность.
Бесконечно — только небо со своими звездами, море — с глубиной своих вод, да сердце человека — с бесконечностью своих слез. — Одно это делает его великим, — все остальное — ничтожно. — Разве не правду я говорю? — Подумай, постарайся понять это спокойным умом. — Два — три счастливых исключения; зато все человеческие несчастья могут встретиться там и могут считать себя там хозяевами.
Ты говоришь мне о работе; да, работай, — люби искусство.- Изо всех обманов жизни оно менее других обманывает. Старайся полюбить его любовью страстной, исключительной, самозабвенной. На это ты способна. Только Идея — бессмертна, только без нее немыслима жизнь. — Теперь уже нет таких художников, как прежде, — таких, вся жизнь и разум которых были слепыми орудиями их стремления к Красоте, божественным проявлением в них Бога. Мир не существовал для них; никто не подозревал об их страданиях; каждый вечер они засыпали печальные, и созерцали они человеческую жизнь так удивленно, как мы, рассматривая муравейник.
Ты судишь обо мне, как женщина. — Жаловаться ли мне на это? — Ты так меня любишь, что создаешь себе иллюзии; находишь у меня талант, ум, стиль… — Это у меня! у меня! — Но ты сделаешь меня тщеславным, — а я-то гордился отсутствием у меня этого чувства. — Заметь, как ты уже изменилась с начала нашего знакомства. Ты уже утратила критическую способность, и принимаешь за великого человека того, кто тебя любит. — Отчего я не велик! чтобы дать тебе возможность мною гордиться (ибо я горжусь тобою. Я говорю себе:- Это ведь она тебя любит! возможно ли! это она). Да, я хотел бы написать прекрасные, великие вещи, — чтобы ты плакала над ними от восторга. — Я бы поставил пьесу, ты сидела бы в ложе, смотрела бы и слушала, как мне аплодируют. — Но, наоборот, — стремясь всегда поднять меня до созданного тобою образа, не утомишься ли ты?..
В детстве я мечтал о славе, — подобно всем, — ни более, ни менее; благоразумие пробудилось во мне поздно, но пышно расцвело. А потому весьма проблематично, чтобы публика получила когда-либо от меня хоть строчку, а если бы это и случилось, то не ранее, как через десять лет.
Не знаю, что меня соблазнило читать тебе — прости мне эту слабость. Я не мог устоять против искушения заставить тебя меня уважать. Разве я не был уверен в успехе? Какое ребячество с моей стороны! — Твоя идея — сочетать нас в книге — очаровательна; я был ею умилен; но я не хочу ничего опубликовывать. Это — решение, клятва, которую я дал в торжественную минуту жизни. Я работаю совершенно бескорыстно, без всякой задней мысли, нисколько не заботясь о дальнейшем.- Ведь я не соловей, а малиновка, пронзительно кричащая и прячущаяся в чаще леса, чтобы ее никто не слушал, кроме нее самой. — Если бы когда-либо я появился, — то вооруженный всеми моими произведениями, но у меня никогда не хватить на это смелости.
Уже моя фантазия меркнет, вдохновение гаснет, слова наскучили мне самому, и если я храню написанное мною, то только потому, что люблю окружать себя воспоминаниями, — ради чего я не продаю даже моей старой одежды. — От времени до времени я отправляюсь взглянуть на нее в чулан, где она хранится, и мечтаю о том времени, когда эта одежда была нова, и обо всем том, что я делал, щеголяя в ней.
Загрузка...