Главная / ЛЮБОВЬ в письмах выдающихся людей XVIII и XIX века / Генрих Клейст — Вильгельмине фон Ценге

Генрих Клейст — Вильгельмине фон Ценге

Генрих КЛЕЙСТ (1777-1811), выдаю­щийся поэт-романтик, любил свою подругу детства, Вильгельмину фон Ценге. Но под влиянием материальных неудач и запросов честолюбия, Клейст решил отказаться от мысли о браке с нежно любившей его девуш­кой. Позднее, в 1810 г. Клейст подружился с болезненной, романтически настроенной Адоль­финой Фогель; оба решили покончить с со­бой — воплотить мечту Клейста, с которой он не раз уже обращался к любимой им сестре Марии и которой он с восторгом пи­шет перед смертью: «Я нашел подругу с душою, парящей подобно молодому орлу, со­гласную умереть со мной». В 1811 г. Клeйст застрелился, предварительно застрелив свою подругу.


 


Франкфурт на Одере


(Начало утрачено). …ясною уверенность, что я любим вами… Разве каждая строчка не дышит радост­ным сознанием разделенной и счастливой любви? И все же кто мне это сказал? Где это написано?


Что должен я заключить из той радости, которая оживляет вас со вчерашнего дня, из тех слез счастья, которые вы проливали во время объяснения с вашим отцом, из той доброты, с которою вы смо­трели на меня в последние дни, из того сердечного доверия, с которым вы со мною говорили в иные из истекших вечеров, и особенно вчера за форте­пиано; что должен я заключить из той смелости, с которою вы приближаетесь теперь ко мне, даже в при­сутствии посторонних, меж тем, как раньше вы робко держались вдали от меня, — спрашиваю я, что должен я заключить на основании этих почти несо­мненных черточек, Вильгельмина, как не то, что я­ любим?


Но смею ли я верить моему зрению и моему слуху, смею ли я верить моему уму и моему чутью, смею ли я верить моему легковерному сердцу, которое однажды уже обманулось подобными признаками? Не должен ли я скорее не доверять моим заключениям, так как они доказали мне уже однажды, как они бывают неверны? Что я могу, в сущности, подумать, как не то, что я знал уже полгода тому назад, — спрашиваю я вас, что могу я подумать, как не то, что вы меня любите и цените как друга?


И тем не менее, я хочу знать больше, и очень хотел бы знать, что чувствует по отношению ко мне ваше сердце, Вельгельмина? Позвольте мне заглянут в вашу душу! Раскройте ее передо мною с доверием и чистосердечием! Так много доверия, так много безграничного доверия с моей стороны заслуживает же некоторого ответа и с вашей стороны! Я не гово­рю, что вы должны любить меня, потому что я люблю вас; но доверять мне вы должны, потому что я дове­рился вам безгранично. Вильгельмина! Напишите мне от всей души, от всего сердца! Введите меня в свя­тилище вашего сердца, которого я в точности еще не знаю.


Если уверенность, созданная мною на основании искренности вашего обхождения со мною, чересчур отважна и поспешна, то не бойтесь сказать мне это. Я удовольствуюсь теми надеждами, которых вы у меня не отнимите. Скажите, любите ли вы меня, — ибо к чему вам стесняться? Разве я нечестный человек, Виль­гельмина?


Собственно, — я хочу вам чистосердечно признаться, Вильгельмина, — что бы вы о моем тщеславии ни поду­мали, — собственно, я почти уверен, что вы меня лю­бите. Бог ведает, однако, какой странный ряд мыслей внушает мне желание, чтобы вы мне это от­крыли. Я думаю, что буду в восторге, и что вы до­ставите мне минуты самой чистой, самой полной радости, если ваша рука решится написать мне эти три слова: я люблю вас.


Да, Вильгельмина, скажите мне эти три восхититель­ных слова: я буду жить ими всю остальную жизнь. Скажите мне их раз, и разрешите нам вскоре дойти до того, чтобы не нуждаться больше в их повторе­нии. Ибо не в словах, а в поступках выражается истинная верность, истинная любовь. Дозвольте нам с вами сердечно сблизиться, чтобы мы могли узнать вполне друг друга. У меня нет ничего, Вильгельмина, в душе моей нет ни одной мысли, в груди ни одно­го чувства, которое я боялся бы сообщить вам. А что могли бы вы скрывать от меня? И что могло бы вас подвинуть к нарушению первого условия любви — доверия? Итак, будьте чистосердечны, Вильгельмина, будь­те всегда чистосердечны. Во всем, что мы чувствуем, думаем и желаем, — ничего неблагородного быть не может, и потому будем добровольно всем этим друг с другом делиться. Доверие и уважение — не­раздельные основы любви, и без них она не может существовать; без уважения любовь не имеет цены, а без доверия не имеет радости.


Да, Вильгельмина, уважение является неизбежным условием любви. Поэтому неустанно будем стремиться не только поддерживать, но и усиливать то уважение, которое мы питаем друг к другу. Ибо эта цель, при­дающая любви ее высшую ценность, является первою: через любовь мы должны делаться все лучше и бла­городнее, и если мы этой цели не достигаем, Вильгельмина, то мы друг друга не поняли. Будем же неустан­но, с кроткою человечностью и строгостью, следить за обоюдным нашим поведением. От вас, по край­ней мере, я требую, чтобы вы откровенно говорили мне все, что во мне вам могло бы не понравиться. Смею надеяться, что выполню все ваши требования, ибо не боюсь, что они будут чрезмерны. Продолжай­те, по крайней мере, вести себя так, чтобы я мое высшее счастье полагал в вашей любви и вашем уважении; тогда все хорошие впечатления, о которых вы, быть может, ничего не подозреваете, но за кото­рые тем не менее я вам искренно и сердечно благо­дарен, — удвоятся и утроятся.


Поэтому я хочу работать и над вашим образова­нием, Вильгельмина, хочу еще более возвысить и облагородить достоинство девушки, которую люблю!


Еще важный вопрос, Вильгельмина. Вы уже знаете, что я решил готовиться к деятельности, но не знаю еще к какой. Я пользуюсь каждым свободным ча­сом, чтобы размышлять по этому поводу. Стараюсь стремления сердца уравновесить требованиями моего разума; но чаши весов колеблются под неравными тяжестями. Следует ли мне изучать право, — ах, Вильгельмина, я хотел недавно поднять в естествен­ном праве вопрос о том, могут ли иметь значение договоры между любящими, вследствие того, что они были заключены под влиянием страсти. Что могу я получить от науки, которая ломает себе голову над тем, существует ли в мире собственность, и которая научит меня только сомневаться в том, смогу ли я когда-либо с правом назвать ее своею?


Нет, нет, Вильгельмина, я не хочу изучать пра­во, — шаткое, неверное, двусмысленное право рассудка; буду придерживаться прав моего сердца, по ним буду жить, чтобы ни возражали против этого все системы философов. Или посвятить себя дипломатической миссии? Ах, Вильгельмина, я признаю лишь один высший закон, — честность и правдивость, а политика знает только выгоду. К тому же пребывание при ино­земных дворах было бы плохою сценою для  счастья любящих. При дворах царствует мода, а лю­бовь бежит бесстыдной насмешницы. Или посвятить себя финансам? Это имело бы еще смысл. Хотя мне и в настоящую минуту звон катящихся монет недорог и не приятен, но пусть! Созвучное биение на­ших сердец вознаградит меня, и я не отвергаю это­го поприща, если оно приведет к нашей цели.


Предо мною стоит еще одна почтенная деятель­ность, которая в то же время дала бы мне массу на­учных наслаждений; но, разумеется, это не очень бле­стящая карьера, указывающая путь не как сделаться гражданином государства, а как сделаться гражда­нином вселенной, — я разумею карьеру академическую. Наконец, мне остаются еще занятия экономикой,­ изучение важнейшего искусства, с малыми средствами вызывать крупные события. Если бы я мог изучить это великое искусство, я мог бы быть совершенно счастлив, Вильгельмина, я мог бы тогда, будучи сво­бодным человеком, посвятить всю мою жизнь вам и моей высшей цели, или, точнее говоря, так как этого требует порядок чинопочитания, — моей высшей цели и вам.


Так, стою я сейчас, подобно Геркулесу, на пере­крестке пяти дорог и раздумываю, какую мне выбрать. Значение цели, которую я имею в виду, делает меня робким при выборе. Я хотел бы быть счастлив, Вильгельмина, а разве нельзя бояться при этом не узнать настоящей дороги? Я думаю, что на каждой из этих дорог Я был бы счастлив, если бы только мог проходить по ней вместе с вами. Но кто знает, Вильгельмина, нет ли и у вас особых желаний, ко­торые заслуживали бы также быть взвешенными?


Поэтому прошу вас сообщить мне ваши мысли об этих планах и ваши желания в этом направлении. Мне было бы дорого узнать от вас, чего бы, соб­ственно, ожидаете от будущего рядом со мною. Я не обещаю безусловно выполнить то желание, которое вы мне сообщите; но я обещаю при одинаково благо­приятных условиях выбрать тот путь, который всего более соответствует вашим желаниям. Пусть то бу­дет труднейший, беспокойнейший путь, Вильгельми­на, — я чувствую в себе мужество и силу преодолеть все препятствия; если с висков у меня будет струить­ся пот, если от постоянного напряжения ослабеют силы, то пусть в виде утешения мне улыбнется образ будущего, и новое мужество и новую силу вдохнет в меня мысль: ведь я работаю для Вильгельмины.


Генрих Клейст.


К вышеприведенному письму была приложена следующая записка:


 


Это письмо я решил передать завтра вечером ва­шему отцу. Со вчерашнего дня я чувствую, что не могу остаться верным своему обещанию не делать ничего для моей любви, что не было бы обманом ваших достойных родителей. Стоять перед вами и не сметь


говорить, потому что другие не должны слышать этой речи, держать в моей вашу руку и не сметь говорить, потому что я не хочу разрешить себе этой речи,­ такую муку я хочу и должен прекратить. Поэтому-то я и хочу узнать, могу ли я любить вас с правом, или не любить вас совсем. Если последнее, то я решил выполнить обещание, данное вашему отцу в послед­них строках моего письма. Если этого нет, то я счастлив, Вильгельмина! Лучшая из девушек! Разве я чересчур смело говорил с вашей душой в пись­ме к вашему отцу? Если вам в нем что-либо не нравится, скажите мне завтра, и я изменю.


Я вижу, что новая заря моего сердца пылает слиш­ком ярко, и чересчур заметна. Без этого письма я мог бы помешать вашему призванию, которое мне все же дороже всего на свете. Пусть будет то, что пошлет мне небо. Я спокоен, будучи убежден, что поступаю правильно.


Генрих Клейст.


 


Если завтра вы не откажетесь от прогулки, то я мог бы узнать, что вы думаете и как судите о моем шаге. О путешествии моем я не упоминал по причи­нам, которые вы сами извините. Поэтому молчите о нем и вы! Мы ведь понимаем друг друга.


 


 


 


Франкфурт на Одере. 10 апреля 1802.


Дорогой Генрих! Я не знаю в точности, где твое теперешнее местопребывание, и потому мало вероятия, что письмо еще застанет тебя там, где, как я слы­шала, ты находишься; но дольше молчать я не могу. Если я напишу напрасно, то не моя вина, что ты не получишь обо мне вести. Более двух месяцев про­вела твоя семья в Гульбене, и даже от нее я не могла узнать, странствуешь ли ты еще среди смерт­ных, или обменил уже тесные одежды этого мира на лучшие?


Наконец они снова здесь, и так как я через огромную боль поняла, насколько мучительно ничего не знать о том, что всего ближе сердцу, то не буду медлить и скажу тебе, как я живу. Хорошего узнаешь мало.


Ульрика писала тебе, что я имела несчастье поте­рять внезапно любимого брата, — о том, как это было мне больно, нечего и говорить. Ты помнишь, что мы с раннего детства были лучшими друзьями и очень любили друг друга. Еще так недавно веселились мы с ним на серебряной свадьбе наших родителей; он покинул нас совсем здоровым, и вдруг полу­чаем известие о его кончине. Первое время я словно окаменела, не говорила, не плакала. Алеман, часто бывавший у нас в это печальное время, говорит, что его очень пугала моя каменная улыбка. Природа не выдержала этого ужасного состояния, и я тяжко забо­лела. Однажды ночью, когда Луиза послала за докто­ром, так как у меня было сильное удушье, и я ежеминутно могла задохнуться, — мысль о смерти была мне совсем не страшна.


Но голос из глубины души: «о тебе будут печа­литься любимые тобою, и одного ты можешь еще осчастливить», — вдохнул в меня новые силы, и я ра­довалась тому, что врачебное искусство восстановило мое здоровье. В ту пору, дорогой Генрих, письмо от тебя могло бы значительно облегчить мое состояние, но твое молчание усилило мою муку.


Видеть родителей, доселе всегда счастливых, — ви­деть их вдруг такими убитыми, и особенно видеть мать вечно в слезах, — это было слишком. Сверх того, мне предстояло вынести еще большую борьбу. В Линдове скончалась настоятельница. И так как о старейшей в монастыре чересчур много говорили, а я была второю, можно было ожидать, что настоятельницею буду я. Действительно, меня спрашивали, хочу ли я быть ею; матушка советовала мне занять этот пост, для меня чрезвычайно выгодный, меж тем как я не могла еще определить моего будущего. Но мысль жить постоянно в Линдове (что было бы в таком случае необходимо) и воспоминание обеща­ния, данного мною тебе, — не жить там — заставили меня избрать в настоятельницы фрейлейн фон Рандов, которая вскоре и займет это место.


Неужели тебе меня не жаль? Мне пришлось много вынести. Утешь меня поскорее радостною вестью о себе, подари мне как-нибудь два часа и напиши по­больше.


От сестер твоих слышу только, что ты пишешь им редко, и самое большее, что могу узнать от них, — это название твоего местопребывания; поэтому можешь себе представить, как хочется мне услышать побольше о тебе.


Радостей у меня мало; порою наша маленькая Эми­лия доставляет мне счастливые минуты. Она начинает уже говорить, и когда я спрашиваю: «что делает твое сердечко?» она отвечает отчетливо: «mon coeur palpite», и при этом держит правую ручку на сердце. Когда я спрашиваю: «где Клейст?» она раскрывает книгу и целует твой портрет. Обрадуй меня скорее пись­мом, я очень нуждаюсь в утешении.


Весна вернулась, но не принесла с собою счастли­вых минут, которые она у меня отняла. Но я буду надеяться. Река, которая никогда не течет обратно, катится через пустыни и скалы, но в конце-концов доходит до прекрасных, плодородных стран. По­чему бы и мне не ждать от реки-времени, что, нако­нец, и она приведет меня к прекраснейшим берегам? Желаю тебе как можно больше счастливых дней в твоем путешествии, а затем, наконец, и ра­достного отдыха.


Обе картины Л. и книга со стихами хранятся у меня, остальные вещи у твоего брата. Думали, что они при­надлежат Карлу, и потихоньку переслали их мне.


Напиши скорее твоей Вильгельмине.


 


Ааринзель, близ Туна, 20 мая 1802 г.


Дорогая Вильгельмина!


К новому году получил я твое письмо, в ко­тором ты снова, с большою сердечностью, требуешь, чтобы я вернулся на родину, и с бесконечною неж­ностью напоминаешь мне о твоем родном доме и о слабости твоего здоровья, как о причинах, мешаю­щих тебе последовать за мною в Швейцарию, и за­канчиваешь словами: «Прочитав все это, делай, как знаешь». Я же, имея намерение приобрести здесь землю, не жалел, со своей стороны, просьб и объяснений в целом ряде предшествующих писем, так что от дальнейшего письма ждать было уж нечего; так как из твоих слов мне показалось ясным, что и ты не ожидаешь от меня дальнейших настояний, то я избавил и тебя и себя от неприятности письмен­ного объяснения, которой, однако, только что получен­ное письмо от меня требует.


По всей вероятности, я никогда не возвращусь на родину. Вы, женщины, не понимаете одного слова в немецком языке; оно гласит: честолюбие. Я могу вернуться лишь в одном случае, а именно, если смогу ответить ожиданиям людей, которых я легкомыслен­но раздражил целым рядом хвастливых шагов. Это возможно, но пока невероятно. Короче говоря, если я не могу с честью появиться на родине, то этого ни­когда и не будет. Это так же неизменно, как ха­рактер моей души.


Я имел намерение купить себе небольшое именьи­це в Швейцарии, и Паннвиц уже переслал мне для этой цели остатки моего состояния, как вдруг за неделю до получения мною денег отвратительное на­родное восстание отпугнуло меня от этого. Я стал считать счастьем, что ты не захотела последовать за мною в Швейцарию, уединился в домике на островке на реке Ааре, где теперь, с радостью или безрадост­но, должен приняться за писательство.


Меж тем, в ожидании того, что мне посчастливит­ся, — если мне вообще когда-нибудь посчастливится,­ мое маленькое состояние все убывает, и через год, по всей вероятности, я буду совсем бедняком. В этом положении, когда у меня, кроме горя, которое я делю с тобою, есть еще и другие заботы, тебе со­всем неизвестные, вдруг приходит твое письмо и пробуждает во мне вновь воспоминание о тебе, к счастью, немного ослабевшее.


Дорогая, не пиши мне больше. У меня нет в на­стоящее время иных желаний, кроме желания скорее умереть.


Г.К.


 


(Берлин, после дня Св. Михаила 1810).


Моя Иетточка, мое сердечко, моя возлюбленная, моя голубка, моя жизнь, ясная и милая моя жизнь, свет моей души, мое все, мои имущества, мои замки, паш­ни, луга и виноградники, о, солнце моей жизни, луна и звезды, небо и земля, мое прошедшее и будущее, моя невеста, моя девочка, моя дорогая подруга, моя душа, кровь моего сердца, сердце мое, моя зеница, о,


любимая, как мне тебя еще назвать? Мое золотое ди­тятко, моя жемчужина, мой драгоценный камень, моя корона, моя королева и государыня. Возлюбленнейшая моей души, мое высочайшее и дражайшее, моя жена, моя свадьба, крещение моих детей, моя трагедия, моя посмертная слава. Ах! Ты — мое второе, лучшее «я», мои добродетели, мои заслуги, моя надежда, прощение моих грехов, мое будущее и мое блаженство, о, дочь неба, мое божье дитя, моя покровительница и заступ­ница, мой ангел-хранитель, мой херувим и серафим, как я люблю тебя!



2345
Загрузка...
Subscribe
Уведомления
guest
0 комментариев
Inline Feedbacks
View all comments
Top
Стихи о любви

Стихи о любви