Генрих Клейст — Вильгельмине фон Ценге
Генрих КЛЕЙСТ (1777-1811), выдающийся поэт-романтик, любил свою подругу детства, Вильгельмину фон Ценге. Но под влиянием материальных неудач и запросов честолюбия, Клейст решил отказаться от мысли о браке с нежно любившей его девушкой. Позднее, в
Франкфурт на Одере
(Начало утрачено). …ясною уверенность, что я любим вами… Разве каждая строчка не дышит радостным сознанием разделенной и счастливой любви? И все же кто мне это сказал? Где это написано?
Что должен я заключить из той радости, которая оживляет вас со вчерашнего дня, из тех слез счастья, которые вы проливали во время объяснения с вашим отцом, из той доброты, с которою вы смотрели на меня в последние дни, из того сердечного доверия, с которым вы со мною говорили в иные из истекших вечеров, и особенно вчера за фортепиано; что должен я заключить из той смелости, с которою вы приближаетесь теперь ко мне, даже в присутствии посторонних, меж тем, как раньше вы робко держались вдали от меня, — спрашиваю я, что должен я заключить на основании этих почти несомненных черточек, Вильгельмина, как не то, что я любим?
Но смею ли я верить моему зрению и моему слуху, смею ли я верить моему уму и моему чутью, смею ли я верить моему легковерному сердцу, которое однажды уже обманулось подобными признаками? Не должен ли я скорее не доверять моим заключениям, так как они доказали мне уже однажды, как они бывают неверны? Что я могу, в сущности, подумать, как не то, что я знал уже полгода тому назад, — спрашиваю я вас, что могу я подумать, как не то, что вы меня любите и цените как друга?
И тем не менее, я хочу знать больше, и очень хотел бы знать, что чувствует по отношению ко мне ваше сердце, Вельгельмина? Позвольте мне заглянут в вашу душу! Раскройте ее передо мною с доверием и чистосердечием! Так много доверия, так много безграничного доверия с моей стороны заслуживает же некоторого ответа и с вашей стороны! Я не говорю, что вы должны любить меня, потому что я люблю вас; но доверять мне вы должны, потому что я доверился вам безгранично. Вильгельмина! Напишите мне от всей души, от всего сердца! Введите меня в святилище вашего сердца, которого я в точности еще не знаю.
Если уверенность, созданная мною на основании искренности вашего обхождения со мною, чересчур отважна и поспешна, то не бойтесь сказать мне это. Я удовольствуюсь теми надеждами, которых вы у меня не отнимите. Скажите, любите ли вы меня, — ибо к чему вам стесняться? Разве я нечестный человек, Вильгельмина?
Собственно, — я хочу вам чистосердечно признаться, Вильгельмина, — что бы вы о моем тщеславии ни подумали, — собственно, я почти уверен, что вы меня любите. Бог ведает, однако, какой странный ряд мыслей внушает мне желание, чтобы вы мне это открыли. Я думаю, что буду в восторге, и что вы доставите мне минуты самой чистой, самой полной радости, если ваша рука решится написать мне эти три слова: я люблю вас.
Да, Вильгельмина, скажите мне эти три восхитительных слова: я буду жить ими всю остальную жизнь. Скажите мне их раз, и разрешите нам вскоре дойти до того, чтобы не нуждаться больше в их повторении. Ибо не в словах, а в поступках выражается истинная верность, истинная любовь. Дозвольте нам с вами сердечно сблизиться, чтобы мы могли узнать вполне друг друга. У меня нет ничего, Вильгельмина, в душе моей нет ни одной мысли, в груди ни одного чувства, которое я боялся бы сообщить вам. А что могли бы вы скрывать от меня? И что могло бы вас подвинуть к нарушению первого условия любви — доверия? Итак, будьте чистосердечны, Вильгельмина, будьте всегда чистосердечны. Во всем, что мы чувствуем, думаем и желаем, — ничего неблагородного быть не может, и потому будем добровольно всем этим друг с другом делиться. Доверие и уважение — нераздельные основы любви, и без них она не может существовать; без уважения любовь не имеет цены, а без доверия не имеет радости.
Да, Вильгельмина, уважение является неизбежным условием любви. Поэтому неустанно будем стремиться не только поддерживать, но и усиливать то уважение, которое мы питаем друг к другу. Ибо эта цель, придающая любви ее высшую ценность, является первою: через любовь мы должны делаться все лучше и благороднее, и если мы этой цели не достигаем, Вильгельмина, то мы друг друга не поняли. Будем же неустанно, с кроткою человечностью и строгостью, следить за обоюдным нашим поведением. От вас, по крайней мере, я требую, чтобы вы откровенно говорили мне все, что во мне вам могло бы не понравиться. Смею надеяться, что выполню все ваши требования, ибо не боюсь, что они будут чрезмерны. Продолжайте, по крайней мере, вести себя так, чтобы я мое высшее счастье полагал в вашей любви и вашем уважении; тогда все хорошие впечатления, о которых вы, быть может, ничего не подозреваете, но за которые тем не менее я вам искренно и сердечно благодарен, — удвоятся и утроятся.
Поэтому я хочу работать и над вашим образованием, Вильгельмина, хочу еще более возвысить и облагородить достоинство девушки, которую люблю!
Еще важный вопрос, Вильгельмина. Вы уже знаете, что я решил готовиться к деятельности, но не знаю еще к какой. Я пользуюсь каждым свободным часом, чтобы размышлять по этому поводу. Стараюсь стремления сердца уравновесить требованиями моего разума; но чаши весов колеблются под неравными тяжестями. Следует ли мне изучать право, — ах, Вильгельмина, я хотел недавно поднять в естественном праве вопрос о том, могут ли иметь значение договоры между любящими, вследствие того, что они были заключены под влиянием страсти. Что могу я получить от науки, которая ломает себе голову над тем, существует ли в мире собственность, и которая научит меня только сомневаться в том, смогу ли я когда-либо с правом назвать ее своею?
Нет, нет, Вильгельмина, я не хочу изучать право, — шаткое, неверное, двусмысленное право рассудка; буду придерживаться прав моего сердца, по ним буду жить, чтобы ни возражали против этого все системы философов. Или посвятить себя дипломатической миссии? Ах, Вильгельмина, я признаю лишь один высший закон, — честность и правдивость, а политика знает только выгоду. К тому же пребывание при иноземных дворах было бы плохою сценою для счастья любящих. При дворах царствует мода, а любовь бежит бесстыдной насмешницы. Или посвятить себя финансам? Это имело бы еще смысл. Хотя мне и в настоящую минуту звон катящихся монет недорог и не приятен, но пусть! Созвучное биение наших сердец вознаградит меня, и я не отвергаю этого поприща, если оно приведет к нашей цели.
Предо мною стоит еще одна почтенная деятельность, которая в то же время дала бы мне массу научных наслаждений; но, разумеется, это не очень блестящая карьера, указывающая путь не как сделаться гражданином государства, а как сделаться гражданином вселенной, — я разумею карьеру академическую. Наконец, мне остаются еще занятия экономикой, изучение важнейшего искусства, с малыми средствами вызывать крупные события. Если бы я мог изучить это великое искусство, я мог бы быть совершенно счастлив, Вильгельмина, я мог бы тогда, будучи свободным человеком, посвятить всю мою жизнь вам и моей высшей цели, или, точнее говоря, так как этого требует порядок чинопочитания, — моей высшей цели и вам.
Так, стою я сейчас, подобно Геркулесу, на перекрестке пяти дорог и раздумываю, какую мне выбрать. Значение цели, которую я имею в виду, делает меня робким при выборе. Я хотел бы быть счастлив, Вильгельмина, а разве нельзя бояться при этом не узнать настоящей дороги? Я думаю, что на каждой из этих дорог Я был бы счастлив, если бы только мог проходить по ней вместе с вами. Но кто знает, Вильгельмина, нет ли и у вас особых желаний, которые заслуживали бы также быть взвешенными?
Поэтому прошу вас сообщить мне ваши мысли об этих планах и ваши желания в этом направлении. Мне было бы дорого узнать от вас, чего бы, собственно, ожидаете от будущего рядом со мною. Я не обещаю безусловно выполнить то желание, которое вы мне сообщите; но я обещаю при одинаково благоприятных условиях выбрать тот путь, который всего более соответствует вашим желаниям. Пусть то будет труднейший, беспокойнейший путь, Вильгельмина, — я чувствую в себе мужество и силу преодолеть все препятствия; если с висков у меня будет струиться пот, если от постоянного напряжения ослабеют силы, то пусть в виде утешения мне улыбнется образ будущего, и новое мужество и новую силу вдохнет в меня мысль: ведь я работаю для Вильгельмины.
Генрих Клейст.
К вышеприведенному письму была приложена следующая записка:
Это письмо я решил передать завтра вечером вашему отцу. Со вчерашнего дня я чувствую, что не могу остаться верным своему обещанию не делать ничего для моей любви, что не было бы обманом ваших достойных родителей. Стоять перед вами и не сметь
говорить, потому что другие не должны слышать этой речи, держать в моей вашу руку и не сметь говорить, потому что я не хочу разрешить себе этой речи, такую муку я хочу и должен прекратить. Поэтому-то я и хочу узнать, могу ли я любить вас с правом, или не любить вас совсем. Если последнее, то я решил выполнить обещание, данное вашему отцу в последних строках моего письма. Если этого нет, то я счастлив, Вильгельмина! Лучшая из девушек! Разве я чересчур смело говорил с вашей душой в письме к вашему отцу? Если вам в нем что-либо не нравится, скажите мне завтра, и я изменю.
Я вижу, что новая заря моего сердца пылает слишком ярко, и чересчур заметна. Без этого письма я мог бы помешать вашему призванию, которое мне все же дороже всего на свете. Пусть будет то, что пошлет мне небо. Я спокоен, будучи убежден, что поступаю правильно.
Генрих Клейст.
Если завтра вы не откажетесь от прогулки, то я мог бы узнать, что вы думаете и как судите о моем шаге. О путешествии моем я не упоминал по причинам, которые вы сами извините. Поэтому молчите о нем и вы! Мы ведь понимаем друг друга.
Франкфурт на Одере. 10 апреля 1802.
Дорогой Генрих! Я не знаю в точности, где твое теперешнее местопребывание, и потому мало вероятия, что письмо еще застанет тебя там, где, как я слышала, ты находишься; но дольше молчать я не могу. Если я напишу напрасно, то не моя вина, что ты не получишь обо мне вести. Более двух месяцев провела твоя семья в Гульбене, и даже от нее я не могла узнать, странствуешь ли ты еще среди смертных, или обменил уже тесные одежды этого мира на лучшие?
Наконец они снова здесь, и так как я через огромную боль поняла, насколько мучительно ничего не знать о том, что всего ближе сердцу, то не буду медлить и скажу тебе, как я живу. Хорошего узнаешь мало.
Ульрика писала тебе, что я имела несчастье потерять внезапно любимого брата, — о том, как это было мне больно, нечего и говорить. Ты помнишь, что мы с раннего детства были лучшими друзьями и очень любили друг друга. Еще так недавно веселились мы с ним на серебряной свадьбе наших родителей; он покинул нас совсем здоровым, и вдруг получаем известие о его кончине. Первое время я словно окаменела, не говорила, не плакала. Алеман, часто бывавший у нас в это печальное время, говорит, что его очень пугала моя каменная улыбка. Природа не выдержала этого ужасного состояния, и я тяжко заболела. Однажды ночью, когда Луиза послала за доктором, так как у меня было сильное удушье, и я ежеминутно могла задохнуться, — мысль о смерти была мне совсем не страшна.
Но голос из глубины души: «о тебе будут печалиться любимые тобою, и одного ты можешь еще осчастливить», — вдохнул в меня новые силы, и я радовалась тому, что врачебное искусство восстановило мое здоровье. В ту пору, дорогой Генрих, письмо от тебя могло бы значительно облегчить мое состояние, но твое молчание усилило мою муку.
Видеть родителей, доселе всегда счастливых, — видеть их вдруг такими убитыми, и особенно видеть мать вечно в слезах, — это было слишком. Сверх того, мне предстояло вынести еще большую борьбу. В Линдове скончалась настоятельница. И так как о старейшей в монастыре чересчур много говорили, а я была второю, можно было ожидать, что настоятельницею буду я. Действительно, меня спрашивали, хочу ли я быть ею; матушка советовала мне занять этот пост, для меня чрезвычайно выгодный, меж тем как я не могла еще определить моего будущего. Но мысль жить постоянно в Линдове (что было бы в таком случае необходимо) и воспоминание обещания, данного мною тебе, — не жить там — заставили меня избрать в настоятельницы фрейлейн фон Рандов, которая вскоре и займет это место.
Неужели тебе меня не жаль? Мне пришлось много вынести. Утешь меня поскорее радостною вестью о себе, подари мне как-нибудь два часа и напиши побольше.
От сестер твоих слышу только, что ты пишешь им редко, и самое большее, что могу узнать от них, — это название твоего местопребывания; поэтому можешь себе представить, как хочется мне услышать побольше о тебе.
Радостей у меня мало; порою наша маленькая Эмилия доставляет мне счастливые минуты. Она начинает уже говорить, и когда я спрашиваю: «что делает твое сердечко?» она отвечает отчетливо: «mon coeur palpite», и при этом держит правую ручку на сердце. Когда я спрашиваю: «где Клейст?» она раскрывает книгу и целует твой портрет. Обрадуй меня скорее письмом, я очень нуждаюсь в утешении.
Весна вернулась, но не принесла с собою счастливых минут, которые она у меня отняла. Но я буду надеяться. Река, которая никогда не течет обратно, катится через пустыни и скалы, но в конце-концов доходит до прекрасных, плодородных стран. Почему бы и мне не ждать от реки-времени, что, наконец, и она приведет меня к прекраснейшим берегам? Желаю тебе как можно больше счастливых дней в твоем путешествии, а затем, наконец, и радостного отдыха.
Обе картины Л. и книга со стихами хранятся у меня, остальные вещи у твоего брата. Думали, что они принадлежат Карлу, и потихоньку переслали их мне.
Напиши скорее твоей Вильгельмине.
Ааринзель, близ Туна, 20 мая
Дорогая Вильгельмина!
К новому году получил я твое письмо, в котором ты снова, с большою сердечностью, требуешь, чтобы я вернулся на родину, и с бесконечною нежностью напоминаешь мне о твоем родном доме и о слабости твоего здоровья, как о причинах, мешающих тебе последовать за мною в Швейцарию, и заканчиваешь словами: «Прочитав все это, делай, как знаешь». Я же, имея намерение приобрести здесь землю, не жалел, со своей стороны, просьб и объяснений в целом ряде предшествующих писем, так что от дальнейшего письма ждать было уж нечего; так как из твоих слов мне показалось ясным, что и ты не ожидаешь от меня дальнейших настояний, то я избавил и тебя и себя от неприятности письменного объяснения, которой, однако, только что полученное письмо от меня требует.
По всей вероятности, я никогда не возвращусь на родину. Вы, женщины, не понимаете одного слова в немецком языке; оно гласит: честолюбие. Я могу вернуться лишь в одном случае, а именно, если смогу ответить ожиданиям людей, которых я легкомысленно раздражил целым рядом хвастливых шагов. Это возможно, но пока невероятно. Короче говоря, если я не могу с честью появиться на родине, то этого никогда и не будет. Это так же неизменно, как характер моей души.
Я имел намерение купить себе небольшое именьице в Швейцарии, и Паннвиц уже переслал мне для этой цели остатки моего состояния, как вдруг за неделю до получения мною денег отвратительное народное восстание отпугнуло меня от этого. Я стал считать счастьем, что ты не захотела последовать за мною в Швейцарию, уединился в домике на островке на реке Ааре, где теперь, с радостью или безрадостно, должен приняться за писательство.
Меж тем, в ожидании того, что мне посчастливится, — если мне вообще когда-нибудь посчастливится, мое маленькое состояние все убывает, и через год, по всей вероятности, я буду совсем бедняком. В этом положении, когда у меня, кроме горя, которое я делю с тобою, есть еще и другие заботы, тебе совсем неизвестные, вдруг приходит твое письмо и пробуждает во мне вновь воспоминание о тебе, к счастью, немного ослабевшее.
Дорогая, не пиши мне больше. У меня нет в настоящее время иных желаний, кроме желания скорее умереть.
Г.К.
(Берлин, после дня Св. Михаила 1810).
Моя Иетточка, мое сердечко, моя возлюбленная, моя голубка, моя жизнь, ясная и милая моя жизнь, свет моей души, мое все, мои имущества, мои замки, пашни, луга и виноградники, о, солнце моей жизни, луна и звезды, небо и земля, мое прошедшее и будущее, моя невеста, моя девочка, моя дорогая подруга, моя душа, кровь моего сердца, сердце мое, моя зеница, о,
любимая, как мне тебя еще назвать? Мое золотое дитятко, моя жемчужина, мой драгоценный камень, моя корона, моя королева и государыня. Возлюбленнейшая моей души, мое высочайшее и дражайшее, моя жена, моя свадьба, крещение моих детей, моя трагедия, моя посмертная слава. Ах! Ты — мое второе, лучшее «я», мои добродетели, мои заслуги, моя надежда, прощение моих грехов, мое будущее и мое блаженство, о, дочь неба, мое божье дитя, моя покровительница и заступница, мой ангел-хранитель, мой херувим и серафим, как я люблю тебя!
Загрузка...