Гервег — Невесте Эмме
Георг ГЕРВЕГ (1817 — 1875), известный поэт, автор многих политических стихотворений, в
Дорогой мой, верный Георг! Ты от души посмеешься, что я уже сегодня пишу тебе, меж тем как ты едва покинул нас; но у кого душа так переполнена, как у меня, у того не достает терпения ждать; среди шумной жизни ты улучишь минутку для твоей возлюбленной и отдашь ее ей. Я все время с тобою, и печаль не в силах овладеть мною. Радость от того, что я, наконец, встретила тебя и могу посвятить тебе все мои силы, дает мне такой мир, такую решимость, что мне нужна лишь добрая весточка от тебя, чтобы быть неизменно веселой. Если ты преодолел уже твое путешествие, то я буду спокойнее. Как счастливы кенигсбержцы, что ты будешь среди них и как горда я, когда, несмотря на все великое, что тебя волнует, для меня так ясно, что часть твоей души наполнена любовью.
Только теперь, когда тебя нет, прихожу я мало-помалу в себя; до вчерашнего вечера, когда мы расстались, я была словно в чаду. Ты не поверишь, как изменила меня любовь. В моей душе произошло словно какое-то откровение, богатое, широкое, огромное! Всем этим обязана я тебе. Теперь я знаю, для чего живу, и что живу, и обратится ли моя жизнь в свет или в тьму, — я ношу в груди сокровище, которое никто не в силах отнять у меня.
Моя любовь — выше всякого внешнего влияния, она — моя религия. Напиши мне, когда найдешь довольно досуга, как тебе нравится Кенигсберг, и знакомые деятели. В газетах пишут о многом, но, к сожалению, никогда не говорят правду. Я убеждена, что ты найдешь там больше настоящего настроения и меньше пустых фраз, которые надоели тебе здесь. Берлинский либерализм — лишь ливрее, пестрая ветошь на лакейских душах; первый повод, и маска спадает. Теперь злобою дня служить твоя беседа с королем; уже четверо лиц спрашивали меня сегодня о подробностях, в которых я, к сожалению, должна была им отказать, под предлогом, что не осведомлена о них сама. Лейпцигская газета сообщает сегодня, как о мировом событии, о нашей предстоящей свадьбе в мае месяце. Разве это не классически пример скудости интересов?
Завтра утром приступаю к урокам рисования; лучшее средство сделать для меня твое отсутствие легче переносимым — заниматься тем, что впоследствии может порадовать тебя. Мне хотелось бы иметь исполинские силы, быть лучше, любезнее, прекраснее, исключительно ради тебя, чтобы когда-нибудь дать тебе больше счастья. Поверь, единственное мое сокровище, так любить не могла бы тебя ни одна женщина; более гордого, смелого завоевания не совершал ни один герой, как ты своим захватом моей души. Еще две недели, и я тебя увижу. Будь здоров и думай обо мн. Старый «Zaunkonig» и все кланяются тебе.
Твоя Эмма.
Берлин, 1 декабря
Только что собирался вскочить на коня, как вдруг приносят твое письмо, я оставляю ждать гордого скакуна и лечу к тебе. До чего каждое слово твое мне ясно, мило, родственно! Не бойся, что я тебя не пойму, если дар выражения мыслей и изменит тебе; я понимаю тебя так полно, так до конца, ибо чувство творит во мне чудеса. То, что ты говоришь о либералах, о недостатке благородства в данном явлении, нахожу и я, и это было бы неважно, если бы с этим не связаны были внутренние недостатки. Но происходить это от того, что люди больше стремятся к прочному, к материальному, а не к осуществлению и воплощению идеальной свободы. Друзья часто упрекали меня в том, что я придаю слишком много значения внешности, — а я нахожу, что содержание необходимо обусловливает форму, и что гармонически развитая, благородная натура должна обладать постоянною тихою прелестью. Светская грация — наряд, духовная же — бессознательное благородство, распространяющееся на каждое слово, на каждое движение. То, что ты нашла ее во мне, меня радует, если это в самом дл так; я должен тебе признаться, мое сокровище, что сам никогда болезненнее не ощущал раскола природы с ее проявлением, чем именно в себе. Ты видела море, как это меня радует! Я знаю, оно должно было тебя страшно воодушевить; быть может, при этом ты вспомнила мои слова: «лучше близ моря, нежели в горах, если и то и другое несовместимо». Я никогда не забуду ночей на Северном море, когда месяц, красный, словно пылая, стоял над волнами, когда на берегу не было ни души, на небе высыпали тысячи звезд, волны светились словно из глубины, а из пучины звучал гимн моря. В то время я ничего еще не знал о чувстве, которое пронизывает меня, и тем не менее уже ощущал себя таким большим, широким, творческим! Поедем путешествовать по морю, только там начинается наш мир. Мне кажется, словно вся первозданная красота мира разлита по волнам. — Итак, не бойся, что я люблю в тебе поэта или люблю тебя по какой-нибудь еще причине; я люблю тебя, потому что любить тебя — мое внутреннее призвание, потому что — увы, иначе быть не может,
я знаю, в этом именно моя жизнь, а то, что я живу, тебя ведь не пугает. Ты не можешь стать несвободною, и ты для меня — воплощение свободы, к которой я всю жизнь стремился, ради которой, ради того, чтобы приблизиться к ней, всегда боролся. Я не могу теперь допустить, чтобы до тебя какая-нибудь душа стояла ко мне близко. Это была ты, и ничто иное быть не может. Откуда кенигсбержцы знают, что я езжу верхом? Вероятно, через Эрелингера. — Мне приятно, что кенигсбержец не похож на брата. Здесь не люди. Это какая-то смесь эстетики, политики, светскости и жажды популярности. Пушечное мясо и больше ничего.
…………………………………………………………………………………………………….
………Я должен спешить к моему коню, прощай!
Загрузка...